|
З.К.: Наша тема – музыка. Изучая историю еврейской молитвы в
Еврейском университете, я столкнулась с таким мнением, будто музыка появилась
в синагоге относительно поздно и была своего рода уступкой малообразованным
слоям еврейской общины. Дескать, понять смысл и красоту высокой литургической
поэзии им трудно, а насладиться мелодией – легко. Что Вы скажете по этому
поводу?
Рав: Литургическая поэзия – пиют – и в самом деле произведение,
от музыки далекое. Это жанр, использующий разные языковые и литературные
приемы, как правило, трудный для понимания – и мне не верится, что когда-то
смысл пиютов был общедоступным. В то же время я убежден, что некогда пиюты
были очень популярны и любимы евреями. Весьма изощренный в сочинении поютов
раби Калир (6 век) вряд ли был музыкальным человеком, а вот иврит и Танах
он знал блестяще.
Как вы думаете, откуда появилась музыка в церкви? Я вам скажу: оттуда
же, откуда и священническое облачение! И музыка и одежды пришли в церковь
из глубокой древности – из нашего Храма. В Храме часто звучала музыка
– там играли даже по субботам, потому что Храм – это экстерриториальное
пространство, подчиняющееся собственным законам.
З.К.: Не странно ли, что в праздники и субботу, когда сердца евреев
полнятся ликованием, играть на музыкальных инструментах запрещено? Ведь
музыка – отрада сердца!
Рав: Это сугубо галахический вопрос. В субботу можно петь. Можно
ли отбивать такт по столу или хлопать в ладоши – ясно не вполне. А вот
играть нельзя. Почему? Ну хотя бы потому, что любая игра на инструменте
требует его предварительной настройки, как бы починки – а это не субботнее
занятие. Кроме того, струны при игре имеют неприятное обыкновение рваться,
т.е. играющий как будто рвет их, а этого по субботам делать нельзя.
З.К.: Храмовая музыка, как утверждают исследователи, нам недоступна:
время похоронило мелодии, которыми левиты сопровождали религиозные ритуалы,
и продолжать разыскивать их бессмысленно. Многие вообще полагают, что
у евреев собственной музыки не осталось – якобы они берут отовсюду и пользуются,
как своим.
Рав: Есть многотомный труд, посвященный музыке. Он написан по-английски.
Его автор – Идельсон.
З.К.: Вы имеете в виду 10-томное сочинение Авраама Идельсона, латвийского
еврея, который работал в Америке, а умер в Йоханнесбурге? Он еще собирал
еврейские мелодии…
Рав: Вот именно. Идельсон и его последователи считают, что ранняя
церковная музыка – грегорианская и еще более древняя – имеет восточную
гармонию. И в ней есть принципиальное сходство с еврейской музыкой. Как
в общем строе, так и в мелодиях.
Приведу такой пример. Есть одна песня, которую пели в Земле Израиля в
19 веке. Раньше было не принято изучать подобные песни именно по тем соображениям,
о которых вы говорили: считали, что это просто заимствования. Но в основе
местных песен, как выяснилось, бывают и древние мелодии – только слова
обновились. Так вот, о той песне. Кто-то занимался ею в Израиле и обнаружил,
что у ее мелодии русские корни. Это и не диво – первые сионисты почти
все были из России, а потом местная идеология поддерживала бытование русских
мелодий. То, что сегодня называется популярными песнями Земли Израильской,
– по большей части вариации на темы славянских песен, завезенных сюда
в конце 19 – начале 20 века. Да… Но и в России кто-то исследовал ту же
песню, и обнаружил, что изначально это была восточная мелодия…
В одном средневеком манускрипте, сейчас не вспомню, в каком именно, есть
такие слова: «Что говорит Музыка народам мира? – Ох, украдена я из еврейской
земли!». Откуда такое заключение? Видимо, сидели умные евреи, изучали
теорию музыки и искали, кто ее хозяин. Как бы то ни было, эти слова показывают,
что своя музыка у нас была.
З.К.: Тору и сегодня читают нараспев, пользуясь знаками кантилляции.
Название, происходящее от латинского «кантикум» – песня. Вы об
этой музыке говорите?
Рав: То, что вы назвали знаками кантилляции – на иврите «та’амей
ѓа-микра», – нужно не только для пения. Значки эти нужны также для
связи слов в предложении. Интересно, что Спиноза написал целую книгу о
грамматике иврита. Там он признался, что много лет выяснял, какие именно
грамматические функции несут знаки кантилляции. Спиноза, кстати, пишет,
что знаки препинания в современных языках – тоже своего рода запись музыки.
И правда… Положим, я хочу задать вопрос. Мне приходится пропеть предложение
с вопросительной интонацией. Конечно, есть языки, где само построение
фразы изобличает вопрос. Но есть и другие. В немецком, английском, даже
русском языке можно составить длиннейщую фразу, в которой собеседник и
не заподозрит вопроса, а в конце эдак невинно прибавить: «не правда ли?».
И весь смысл меняется. Правы испанцы, когда ставят вопросительный знак
и в начале, и в конце предложения, чтобы читатель сразу понял: здесь начинается
вопрос.
И Спиноза, который работал с текстом Танаха, доказал, что во многих случаях
музыкальная разметка текста проясняет его синтаксис, ведь точек, запятых
и тире в Танахе нет. Однако в других случаях знаки кантилляции играют
исключительно музыкальную роль. Вывод тот же: у нас была своя музыка,
и ее голос пробует пробиться сквозь «та’амей ѓа-микра». Да, была
у нас музыкальная традиция, но воскресить ее – выше наших сил…
З.К.: А мелодии молитв?
Рав: Я как-то выпустил книжку о Сидуре, о молитвеннике. Два тома.
Там я пишу об этом. Может, если б евреи жили в одном месте, были бы у
них стражи музыкальной традиции. Но евреи кочевали с места на место… И
все-таки! Есть в молитвенниках тексты, называемые «суламот». Мелодия,
на которую их поют, точно еврейская, потому что это одна и та же мелодия
во всех общинах мира. В ней не найдешь ни западного, ни восточного влияния.
З.К.: Известно, что записи еврейских литургических песнопений в
восточных общинах – правда, я говорю о фрагментах, не являющихся собственно
молитвой, – часто содержат указания: «на такую-то мелодию». И называется
какая-то популярная прежде песня, не обязательно еврейская. Мне это кажется
делом сомнительным. Во-первых, взяли чужое, а выдали за свое. Во-вторых,
взяли буднее и превратили его в священное.
Рав: Все так и есть. Это может быть будничная песня, может быть
даже литургическая мелодия из другой религии. Использование чужих музыкальных
образцов ничем не отличается от любого заимствования.
З.К.: Что ж, у нас вся литургическая музыка заимствована?
Рав: Нет, не вся. Я уже писал – и пусть не обвиняют меня, что я
повторяюсь, – что музыка литургии Дней трепета (Рош ѓа-шана и Йом-Кипура)
отличается от прочей еврейской музыки.
Это было в 16 веке. Жил в Австрии рав Ицхак Вайль, большой знаток ѓалахи,
который страшно сокрушался о том, что в синагогу проникает чужая музыка.
А поскольку этот рав был весьма музыкален, он разъезжал по стране и всюду,
где была еврейская община, прививал молитвенную музыку, которую называл
исконно еврейской. В каждом новом месте рав выполнял роль хазана и так
оставлял там «свои» мелодии. Авторитет рава Ицхака был велик, и вот вам
результат: в службе Дней трепета австрийские евреи всюду пользуются одной
и той же молитвенной музыкой, его музыкой.
З.К.: Не могли бы вы как-то описать эту музыку?
Рав: Это именно музыка, не речитатив, а мелодия, на которую поются
многочисленные тексты литургии Дней трепета. Кстати, знакома ли вам мелодия
«Коль нидрей»? Происхождение этой музыки нам точно не известно,
но ясно, что в основе ее лежит старинная мелодия, а нынешние ее варианты
– как джазовая импровизация – сохраняют основу, на которой каждый музыкант
– в нашем случае, хазан – создает свое произведение. Ведь в джазовом ансамбле
каждый инструмент вправе импровизивровать, хотя основа одна.
З.К.: Может, сравнение с джазом несколько смелое? Ну, что своего
может внести хазан? Изменить динамику? Вместо «громче» сделать «тише»,
вместо «подчеркнуть» пропеть скороговоркой и выделить другой такт?
Рав: Не только. Пение хазана украшено так называемыми «сильсулим»
– музыкальными завитушками, вокализами. Каждый хазан вправе прибегать
или не прибегать к ним, вправе сам выбирать, какое слово украсить, да
и вообще – какого типа украшение пропеть. И вот во всех ашкеназских общинах
мы слышим один и тот же «нусах» – так называется традиционная основа
мелодии – с разными допустимыми вариациями. Допустимыми не с ѓалахической,
а с музыкальной, с эстетической точки зрения.
З.К.: Бедные тексты! Слова молитв и пиютов так выверены, так отточены,
а мы принимаемся петь – тут повторим, там потянем, а в другом месте проскочим
часть фразы. Что же станет со смыслом?..
Рав: Любая декламация – это интерпретация текста. И музыка, предназначенная
для текста, должна с этим считаться. Любые акценты в музыке творят интерпретацию
текста, который поется. Желательно, чтобы композитор предложил такую трактовку
текста, которая бы меня убедила. Иначе музыка будет вызывать во мне раздражение,
как глупый комментарий.
Я как-то раз был приглашен в одну большую синагогу. Мне предложили выступить,
и я стал говорить о пиюте «Леха доди», которым встречают субботу: «Пойдем,
мой друг, навстречу субботе, встречать Царицу». Я очень люблю этот пиют.
О нем много писали и пишут. В нем почти каждое слово – цитата, и оттого
смысл его чрезвычайно ёмок, многоаспектен. И вот, я выступаю в той синагоге
и говорю, что канторы совершенно искалечили этот пиют. От их дурацких
мотивов весь высокий смысл исчезает. И надо же было так случиться, что
среди собравшихся был знаменитый кантор, который слушал мои нападки на
канторское пение и весь кипел от негодования. К его чести, он не стал
держать гнев в себе, а подошел ко мне и высказал все, что имел по этому
поводу.
И все-таки я остаюсь при своем. Есть так много мелодий, которые совершенно
не соответствуют смыслу текстов и искажают их до неузнаваемости. Взять
хоть «Адон олам» – есть такая маршеобразная мелодия: поют – скандируют,
ать-два, ать-два… Автор слов пиюта и в кошмарном сне не помышлял о чем-то
похожем. Да… Сочинили к некоторым прекрасным словам музыку, словно из
питейного заведения… (Смеется.)
З.К.: А мелодии покойного Карлибаха?
Рав: Так у него в основном обработки уже существующих мелодий.
Вы поймите – мелодии-то в порядке, вот их связь с текстом зачастую кажется
мне сомнительной.
З.К.: Но положив стихи на музыку можно обнаружить новый смысл,
а значит, есть у этого процесса дидактическая нагрузка. Словно еще одно
толкование. А если мы, как хасиды, возьмем одну строку из Писания и давай
ее на разные музыкальные лады выворачивать, глядишь – и поймем в ней что-то
новое.
Рав: Что ж, всякий хороший хазан делает именно то, что вы сказали.
Потому что хазан выбирает музыку. Если он понимает, что поет, и если он
уважительно относится к публике, он дешевую мелодию петь не станет. Но
ведь бывает, что хазан публику не дооценивает и выбирает, что попроще.
Есть у меня история. Возвращается один хасид от своего цадика и говорит,
что цадик научил его петь строки псалма «Возведите очи к небесам – и увидите,
Кто создал их?». И вот он спел этот стих перед одним миснагедом, евреем,
который не был хасидом. И надо же – этот миснагед весь загорелся: «Слушай,
да ведь я на этот стих читал семьдесят толкований, а такого – не знаю.
Отчего же твой цадик его не запишет?!» Вот что может хорошая мелодия!
З.К.: До сих пор мы говорили о рациональном аспекте молитвенной
музыки. Но ведь музыка прежде всего эмоция. Музыка обращена к чувству,
а молиться надо с полной концентрацией на тексте. Нет ли противоречия
в том, что молитву поют? Разве музыка не вредит каване (т.е. состредоточенности
молящегося)?
Рав: Еще как вредит!
З.К.: А с другой стороны, евреи часто поют без слов, особенно хасиды.
Рав: В связи с этим расскажу вам такую историю. У Гурского ребе
есть хор. Очень хороший хор, просто необыкновенный! Его хасиды поют без
слов, без музыкального сопровождения. Время от времени вступает хазан,
но он обычно не поет, а декламирует текст. Их мелодии – совершенно особенные,
как пели хасиды в Гуре, но в новой обработке. Гурские напевы ни с чем
не спутаешь.
Так вот, однажды я был у них на Рош ѓа-шана. Смотрю я, публика реагирует
на пение как-то странно. А мелодия – длинная-длинная. И люди слушают,
и возбуждение их все возрастает. В чем же дело? Оказывается, хор исполнил
ту самую мелодию, которую в последний раз пели на Рош ѓа-шана у себя в
Гуре – осенью 1940 года. От той жизни сегодня ничего не осталось. Гурские
хасиды обитают теперь в Израиле. Во многих та музыка всколыхнула тяжелые
воспоминания. Ее эмоциональная нагрузка была гораздо больше, чем просто
эстетическое впечатление.
Если синагогальная музыка связана со словами, то хасидская музыка в чистом
виде передает эмоцию. Иногда простую, иногда сложную.
У хасидов были целые династии музыкантов. В первых поколениях после Бешта
почти все цадики были музыкально одаренными, создавали свои напевы и песнопения.
Но в хазаны они не шли, даже в последующие годы. Был в Модице цадик –
прапрадед того, что живет сегодня. И нынешний тоже музыкален. Да… Так
вот, тот давний цадик из Моджица – он заболел и поехал в Берлин, где ему
должны были делать операцию. Но сердце у него было слабое, и наркоз ему
делать было нельзя. Что же? Стали оперировать без наркоза. Его режут,
а он глядит себе в окно и подбирает мелодию к пиюту на Судный день: «Эле
эзкера». Это пиют о казненных римлянами десяти еврейских мучениках. Он
имеет по строфе на каждую букву алфавита, и цадик сочинил к нему мелодию,
которая длится не меньше получаса. Его звали раби Исроэл из Модица. Я
этой мелодии не слышал, но ясно, что она не могла стать популярной в силу
эмоции, в ней заложенной. Эту историю я рассказал, чтобы показать, что
хасиды сочиняли музыку ради самой музыки. Музыку в чистом виде.
З.К.: Считаете ли вы, что есть в музыке что-то мистическое, некое
откровение?
Рав: Музыка возникает в состоянии близком к трансу. Есть люди,
которые в состоянии транса говорят мудрейшие вещи, а есть такие, что наоборот.
Есть одно собрание хасидских напевов, так там сказано, что музыка бывает
трех уровней: путеводный напев, начиненный напев и бродячий напев. У путеводного
напева всякая деталь имеет смысл, что-то сообщает. Такие напевы под силу
создавать лишь великим людям. Начиненный напев тоже имеет некое содержание,
только оно – как начинка в пироге – не заполняет его полностью. А бродячий
напев пуст – нет в нем содержания, так, одна мелодия. «Весомость» напева
не зависит от его музыкальных параметров, она или обнаруживает себя, или
нет, смотря по обстоятельствам, и это, пожалуй, уже мистика…
Впрочем, эмоция тоже разная бывает. Это как цитата. Включу я в свой текст
чужую фразу, а уж она за собою целый контекст тянет – и будет тянуть,
пока читатель не забудет, откуда та фраза взята.
Когда решили переводить на русский язык Сидур, пришли со мной советоваться,
каким словом называть Бога. Есть, говорят, слово одно – и по смыслу, и
по этимологии оно очень подходит: «Господь» – только уж слишком оно церковное…
З.К.: Ну и пусть. Пусть церковь боится, нам-то что бояться!
Рав: Вот и я то же сказал. Пишите, говорю, Господь – русский язык
привыкнет, что это еврейское слово. То же и с музыкой. Бывает, приходит
мелодия и тянет за собою чужой контекст, и он мешает, и мелодия не приживается.
А бывает, придет мелодия издалека – и такой родной покажется, что весь
ее контекст словно и не был. На Хануку поют одну песню на мелодию из Генделя.
З.К.: У Генделя есть оратория «Иуда Маккавей»…
Рав: Та, о которой я говорю, кажется из сочинения «Мессия». Сразу
слышно, что эта мелодия пришлая. Оно и понятно. Но бывает, что автор –
еврей, а мелодия совсем не подходит для литургии. И наоборот бывает. Мне
довелось слышать хазана, который пел в синагоге пиют на мелодию песни
современной израильской певицы и автора песен Наоми Шемер «Золотой Иерусалим»,
и очень органично было.
З.К.: Меня это не удивляет. В словах песни есть цитаты из Библии,
и весь ее дух вполне соответствует традиции.
Рав: Расскажу я вам забавную историю. Есть у меня в Париже родственник,
свояк, раввин Шмуэль Азимов, из семьи потомственных любавических хасидов.
Родом он из подмосковной Малаховки, но с приходом немцев они бежали в
Самарканд, а после войны попали во Францию. И вот этот мой родственник
организовал в Париже хабадскую общину – все молодые люди. А где молодые
люди, там часто играют свадьбы.
Эти хабадники положили на мелодию «Марсельезы» один субботний пиют, кстати,
весьма длинный. Как-то раз развеселились молодые евреи на свадьбе и до
того громко пели, что их французские соседи пожаловались в полицию. Дескать,
время за полночь, а тут шум невообразимый. Ну, понятное дело, явились
полицейские. И что же? Как раз, когда они явились, наши евреи пели тот
самый пиют на музыку «Марсельезы». Ну, полицейские, конечно, замерли,
руку под козырек – стоят, ждут, пока исполнение «гимна» не кончится. Потом
попрощались, но по-хорошему. А соседям сказали, что какие-то патриоты
тут празднуют, надо иметь снисхождение. Недавно это было, всего несколько
лет назад…
Бывают такие народные песни, что их уже в том народе не поют, а евреи
помнят. Иногда свои слова к ним сочинили, иногда старые оставили, да новым
смыслом наполнили. Есть у хабадников душераздирающая такая песня, и поется
она на белорусском языке, ну и немножко на идише: «Стал я пить в пятницу
… стал я пить в субботу… стал я пить в понедельник…» и так далее. А в
конце такие слова: «А Ты услышь меня на небесах». Для меня очевидно, что
к заимствованной основе этой песни евреи добавили свой конец.
Или другая песня – «Дунай». Это любовная песня рыбаков. Один рыбак тонет
в волнах Дуная на своей лодке и зовет на помощь отца. Отец, понятно, ему
не отвечает. Тогда он зовет на помощь мать, та тоже не приходит. Потом
– других родственников, наконец, любимую девушку – и она ему отвечает.
Это уж совсем не святые слова, а евреи их поют. Только понимают по-своему.
Кто эта девушка?.. Кто этот рыбак?..
Или есть рав знаменитый из Калева, Венгрия. Его постигла страшная трагедия
– нацисты ставили на нем свои биологические опыты, когда он был ребенком.
Дети Менделе – слышали о таких? Так вот, рассказывают, что будучи мальчиком
он брал карпатскую мелодию, сочинял к ней свои слова и утверждал, что
эта мелодия «по ошибке» соединилась с «неправильными словами», а на самом
деле она еврейского происхождения. И в доказательство показывал, с какой
душой евреи поют эту песню в ее истинном облике. Тоже мистика?
А ведь что-то похожее происходит и с языком. Для скольких евреев чужой
язык стал родным. Даже не идиш, а украинский, русский. И самые задушевные
слова евреи говорят на чужом языке. Великий каббалист Ицхак Лурия из Цфата
– кто, как не он, владел всеми тайнами иврита, а его последние слова были
по-испански.
З.К.: Что же он сказал?
Рав: Он сказал: «Господи, убереги меня от гордыни». С этими словами
он умер.
Заимствованиям из чужой культуры нашли идеологическое обоснование. «Высвобождением
искр» назвали его.
З.К.: Вы имеете в виду кабаллистическое представление о лопнувших
сосудах Божественного света и рассыпанных искрах, затерявшихся в клипот,
т.е. шелухе?
Рав: Да, «высвобождение искр», или на иврите ѓа’алат ѓа-ницоцот.
И последняя в связи с этим история.
Недавно, когда я был в России, я встречался с министром по делам нацменьшинств.
Он кавказец. И я рассказал ему, что у хасидов есть мелодия, которую я
очень люблю. Она называется «Песней Шамиля». Шамиль (1798-1871) – историческая
личность, вождь горцев в их борьбе с российской оккупацией. Национальный
герой кавказцев. Мусульманин. В какой-то момент Шамиль вступил с царем
в переговоры – и оказался в тюрьме. «Песня Шамиля» родилась в неволе,
это расскаяние, сожаление о содеянном. Это и тоска по свободе.
Евреи связали эту восточную мелодию с мистическим сюжетом иудаизма и взяли
ее себе. В конце концов, и там и тут речь идет об «избавлении». И поют
хасиды песню Шамиля.
Беседу с раввином вела Зоя Копельман (опубликовано в журнале "Отцы
и дети", выпуск 34).