СОДЕРЖАНИЕ

МЫСЛИ О СУББОТЕ

• Гилель Цейтлин. Покой времен сотворения мира >>
• Х.-Н. Бялик. Творение Шаббат >>
• Ахад-Гаам. Шаббат охраняла народ Израиле >>
• Я. Фихман. Шаббат >>
• Д-р М. Гликсон. О Шаббат >>
• Иегуда Эвен-Шмуэль. Дар Шаббат >>
• И.-Л. Барух. Границы владений Шаббат >>
• Г. Цейтлин. О соблюдении Шаббат >>

СУББОТА В ЛИТЕРАТУРЕ И ИСКУССТВЕ

• А.-А. Кабак. Гимн для пения в день субботний >>
• И.-Л. Перец. Сокровище >>
• Менделе Мохер-Сфарим. Пес и царский сын >>
• Ш.Бен-Цион. Из рассказов о виленском гаоне >>
• А.-А. Кабак. Каббалисты Цфата встречают Шаббат >>
• Моше Прагер. Шаббат в гетто >>
• Д-р Карл Шварц. Шаббат в произведениях искусства >>

СУББОТА В ЛИТЕРАТУРЕ И ИСКУССТВЕ

Тихонько вошла царица Шаббат в еврейский квартал.

Движение на улицах и в переулочках замерло еще в середине дня. Потом затихли и голоса. Повседневность собрана все еврейские заботы и хлопоты, ссыпала их в свою торбу и удалилась. Удалилась, чтобы освободить место приближающейся гостье. Правда, второпях она забыла взять с собой кое-что из обычного людского багажа -печаль будней. Забытая, она сконфуженно выглядывает теперь из каждого двора, из каждого переулка, из-за каждого угла.

Мир затаил дыхание и весь обратился в слух, он ждет.

И вот зажглись первые звездочки субботних сумерек. Сначала слабо и как бы неуверенно. От стен домов, от каждой балки и каждого выступа протянулись, словно темные ковры, длинные тени, и простерлись к ногам ожидаемой и желанной царицы. Тихо-тихо вошла Шаббат в еврейский квартал Росгейма. Не как царица, а как изгнанница, во вдовьем убранстве, решившаяся тайно навестить своих любимых отпрысков, проходит по улицам принцесса мира и покоя. Тихо и незаметно входит она в жилища детей своих, неся под вуалью покой и утешение сиротам, веру в грядущее избавление. Она принесла им свой привет и свою улыбку, которая обещает покой и освобождение.

...С опаской, как бы неуверенно, зажглись первые вечерние звездочки; с опаскою зажглись и субботние огоньки, едва видимые сквозь зарешеченные, закрытые пергаментом или промасленной бумагой стекла...

В синагоге принцесса-вдова, милосердная мать, откинула шаль, и сразу свет ее разлился на всех, разгладил морщины, смыл прах будней с каждой души, зажег огни святости и веры в глазах. Десятки свечей в начищенных люстрах и подсвечниках горели дружно и весело. Душа вырвалась из узд будней, освободилась от страха их злых чар, наполнилась песней, как морем, и ликованием шумным, как волны его. ГИМН ПЕСЕННЫЙ В ДЕНЬ СУББОТНИЙ.

И все же кажется, что огоньки свечей урезаны, обрублены, а в музыке субботнего ликования то и дело проскальзывают грустные мелодии. Откуда эта скрытая, затаенная тоска? Все от той же забытой печали, которая спряталась на улицах, в темных переулках и углах, а сейчас - поди же - проникла и сюда, прокралась под черные кафтаны, как холодная змея обволокла сердце. ГИМН ПЕСЕННЫЙ В ДЕНЬ СУББОТНИЙ! Душа приникает к коленям матери, от которой исходят свет и благо, сжимается под ее теплой шалью, нежится, согревается и - молится об искуплении и избавлении. ГИМН ПЕСЕННЫЙ В ДЕНЬ СУББОТНИЙ...

к содержанию^^

В душную летнюю ночь спать в крохотной комнатушке, где спят и другие - даже если это жена и дети, - не слишком приятно. И когда - сразу после полуночи - Шмерл-дровосек проснулся, он тяжело дышал и обливался потом. Он выскочил из постели, сполоснул руки и, накинув на плечи халат, босиком выскочил на воздух...

Была особая ночь, субботняя. На улице - тишина, все ставни закрыты, а над местечком, погруженным в сон, распростерто бесконечное небо, безмолвно взирающее на землю. И кажется дровосеку, что он наедине с Создателем. Возвел он очи горе и промолвил.

- Ныне, Господи, самое подходящее время, чтобы внял Ты моей молитве и одарил бы меня сокровищем из Твоих несметных богатств.

Не успел он вымолвить эти слова, как узрел перед собой малюсенький язычок пламени, бегущий по дороге, и уразумел он вот оно, сокровище! И кинулся он было бежать вослед за сокровищем, но тотчас же вспомнил, что суббота нынче, и закон запрещает двигаться быстрым шагом. И пересилил он соблазн, и пошел вслед сокровищу потихонечку. И - глянь, экое чудо! Как только он замедлил шаг, тотчас же и язычок пламени стал двигаться медленно, уже не бежал, как прежде. И расстояние меж дровосеком и сокровищем не менялось: не увеличивалось, но и не сокращалось ничуть.

Шмерл продолжает шагать. Временами слышал он голос внутренний, из самой утробы- Шмерл, не будь ослом, воспользуйся случаем - подскочи, брось халат и накрой сокровище! И в то же мгновение он понимал, что это голос искусителя, подбивающего его на грех, - нельзя этого делать в субботу! И Шмерл сбросил халат, взял его в правую руку, будто изготовившись к прыжку, но, чтобы позлить искусителя, стал нарочно двигаться еще медленнее. И какова же была его радость, когда он увидел, что и огонек поступал точно так же...

Так идет он и идет за огоньком, и вот уж они выходят из местечка. Дорога начинает извиваться, петляет, обегая поля и луга. А расстояние между ними не меняется даже на волосок, и видно, если кинуть халатик, до огонька он не достанет. Шмерл не сводит глаз с сокровища, а в голове у него рождаются разные мысли.

"Если завладеть сокровищем, можно бы на старости лет оставить работу: руки уже не те, ослабели... Но первым делом он купил бы жене место в синагоге, а то нет у нее настоящей радости ни в субботу, ни в праздник: сидеть ей негде, а стоять всю молитву тяжело, все силы ушли на детей... И новое платье он бы ей справил, и нитку жемчуга купил... А сыновей он отдаст самым лучшим учителям, самым достойным. Может, тогда Бог смилостивится, и станут они прилежно учиться...

Для старшей дочери, Двоси, надо будет присмотреть хорошего жениха... Сейчас она за матерью носит корзины с фруктами, некогда ей даже причесаться как следует. А косы у нее длинные - до земли, а глаза - как у козочки...

- Нет, нет, благое дело овладеть сокровищем!

Сказал и тут же хватился: "Все это - дьявольский соблазн. Если суждено, то оно и так достанется ему, а нет - значит, нет... Эх, случись это в будний день... Да еще был бы с ним его Янкель!"

Да, его Янкель не стал бы мешкать. Нынешние дети... Кто их знает, чем они занимаются каждую субботу; тут и младший не лучше старшего... Учителя не ставит ни в грош, а когда тот хотел дать ему затрещину, вцепился в бороду. А у кого есть время присмотреть за ними? День-деньской пили-коли...

Он вздыхает и идет дальше. Временами он подымает глаза к небу.

- Эх, Господи! Кого Ты испытываешь? Шмерла-дровосека? Если хочешь дать, так дай!

И кажется ему, что огонек начинает двигаться медленнее. И тут - что это? -слышен звонкий собачий лай. Этот голос ему знаком, пес из Высокого - первой деревни за местечком. И тут он замечает на темном покрывале ночи светлые пятна -выбеленные хаты селян. Да, ведь здесь - субботняя граница, дальше идти нельзя! Он останавливается и шепчет вслед сокровищу:

- Нет, дальше я за тобой не пойду, нет-нет... Нельзя! Ты не мое!... Наверно, из недоброго места ты появилось! Создатель - да благословится Он - не станет насмехаться над человеком. Это все штучки, проделки нечистого...

Полный гнева, он плюнул в сторону "дьявольского отродья" и повернул назад, к местечку.

- Нет, - думал он про себя, - дома я никому ничего не скажу. Не поверят, а если чудом и поверят, то вовсе подымут насмех. Что для них суббота? И зачем хвастаться перед кем-то? Господь знает - и ладно. И кто поручится, что супружница моя не разозлится? Уж эти женщины!

- А ребята? Спаси Боже, голые и босые. Уж они-то, ясное дело, будут насмехаться, что им заповедь почитай отца своего... Нет, нет, ни слова никому! Даже Создателю он никогда об этом не напомнит. Если Он хотел совершить благое дело, Он и сам о нем не забудет...

И вдруг он ощутил во всем теле особую легкость, будто все его старые кости наполнились светом и покоем.

- Пфе, сокровище, суета сует... Что такое сокровище? Деньги, а деньги вводят в грех. С богатства начинается поклонение золотому тельцу...

И уже хочется ему поблагодарить Господа Всеблагого, что не дал искусителю сбить с пути, что дал ему силы устоять перед соблазном... И хочет он славить и восхвалять, говорить и петь. И припомнил он песню детских лет: "Царь, наш Отец..." - И тут же, устыдившись самого себя, умолк.

Попытался извлечь из памяти хоть какую-нибудь молитву, какой-нибудь напев,

подходящий к случаю, что-нибудь возвышенное. И тут заметил, что огонек, который остался там, теперь вновь перед ним, катится по направлению к местечку, катится медленно и как бы с удовольствием... А просвет между ним и сокровищем все тот же: не короче и не длиннее. Словно само сокровище вышло немного прогуляться в предрассветной прохладе, просто так, для удовольствия, по случаю субботы... А небо тем временем начинает светлеть, звезды гаснут одна за другой, а восток алеет, будто целая река света разлилась там.

А язычок пламени, двигаясь перед ним, заходит в местечко, сворачивает на улицу, где стоит его домишко. Вот он, домик. Дверь, которую он забыл прикрыть, все еще распахнута. Огонек вспрыгивает на порожек... входит в комнату. Он - за ним, огонек медленно вкатывается по полу под кровать, останавливается, покачиваясь, как ханукальный волчок... И не убегает. И тогда он берет халат, тихонечко-тихонечко, чтобы никого не разбудить, накрывает огонек. И тут видит, что через щель в ставне золотым лучом прокрадывается в дом утро.

Обессиленный, опустошенный, он садится на кровать и дает себе обет - до окончания субботы он никому не скажет ни слова, ибо иначе - не приведи Господь! -это может привести к нарушению святости субботы. Ясное дело, женщина не удержится, ребята - тем более. Сразу же захотят узнать, чего и сколько, станут считать... А стены имеют уши, а птица перелетная разнесет слух далеко, и донесется новость до синагоги и до молельни, и во все молитвенные дома - о неожиданном богатстве, о счастье, которое ему привалило, - и станут говорить, и обсуждать, и - не дай Бог! - из-за него утратит свою святость молитва. Да что там - и дома все будут только о том и говорить, и забудут и про омовение рук, и про субботние песнопения, и про застольную молитву, и введет он в грех и домашних, и всех горожан. Нет, этого он не допустит!

Он лег в постель, закрыл глаза и даже повернулся лицом к стене - будто в самом деле спит...

А сокровище не исчезло. Сразу же после "Авдалы" приподнял он свой халат и обнаружил под ним мешок, набитый золотыми. И стал наш полагающийся на Бога дровосек богачом из богачей, и достиг он к старости изобилия и покоя.

Но и среди всего этого изобилия его супруга нет-нет, да и посетует:

- Владыка Милосердный, у этого человека камень вместо сердца! Это ж надо - в течение всего длинного летнего дня не обмолвился ни словом, ни намеком! А от кого скрывал - от законной жены?

И вспомнит она, что именно в этот вечер, читая молитву "Бог Авраама...", особенно горько плакала, думая о том, какая она бедная и несчастная - ломаного гроша в доме не было...

- Сами собой слезы лились! - восклицает она. А он отвечает ей с улыбкой:

- Кто знает, может быть, именно из-за этого - из-за молитвы да из-за слез твоих сокровище и не исчезло. И в самом деле: кто знает?...

к содержанию^^

I

День-деньской, с раннего утра и до позднего вечера, слоняется Шмуэль-тряпичник по улочкам и заулочкам, заглядывает во дворы, заходит в дома, покупая и продавая старые тряпки и потрепанную одежду. Лицо его измождено и изрыто морщинами, фигура поникла и сгорбилась: ранняя старость наложила на него свою печать. Усталый и измученный от шатания по городу, возвращается он вечером в свое жилище - маленькую, как бы вросшую в землю, хибарку, позванивая парой мелких монет - жалкий дневной заработок (часто бывает, что карманы его вообще пусты -ни гроша), наспех проглатывает несытную свою трапезу, совмещая завтрак с ужином, бормочет "Шма" и валится на кровать. Свинцовой тяжестью налито его тело, и забывается он мертвым сном. Однако поутру мертвец проснется, встанет на ноги и снова будет работать до самого вечера. И этой собачьей жизнью он живет всю неделю.

Но вот наступает канун субботы, и запущенное его жилище преображается: вымытая и подбеленная комната даже в бедности своей вызывает уважение. Загодя накрыт белой скатертью стол, а на ней две смазанные желтком халы - загляденье! В блестящих медных подсвечниках горят свечи. Во всем доме - ощущение покоя. Ароматно пахнут субботние блюда, томящиеся в печи. Хозяйка, всю неделю унылая, придавленная жизнью, сейчас - в белой косынке - кажется приветливой и очаровательной. Девочки, босоногие, но только что чисто умытые, с аккуратно заплетенными косичками, сидят по углам, на их лицах - ожидание чего-то радостного.

Тихо! Слышны шаги. Вот они приближаются...

- Доброй субботы! - говорит Шмуэль в дверях, с любовью оглядывая жену и детей, лицо его светлеет.

- Доброй субботы! - звонко вторит ему сыночек Мойшеле, поспешно входя в дом, как человек, принесший добрые вести.

Отец с сыном приветствуют "Ангелов Всевышнего", сопровождавших их от синагоги до дому, традиционным "Шолом-алейхем". Нет, тряпичник больше не бродячий пес, он - царь в доме своем, он преобразился внешне, и душа его обновилась. Вот он читает "Киддуш" над кубком, омывает руки и садится во главе стола. Жена сидит возле него справа, дети - слева.

"Киддуш" он произнес над кубком сладкого вина, и все его домочадцы отведали из его кубка и насладились вином, приуготовленным для них к этому всеблагому дню. Он, царь в своем доме, отрезает от "двойного каравая" и раздает кусочки халы, халы из настоящей рассыпчатой крупчатки, своим голодным "принцам", а затем - по кусочку рыбы, немножко бульона, крохотный кусочек мяса с костью, ложка компота - лакомства, которые и не снились им всю неделю. И взрослые, и дети едят с восторгом, сосредоточенно - "во славу священной субботы". Шмуэль прочищает горло, откашливается и начинает радостно напевать:

День субботний - святый он,

благо тому, кто его соблюдает и над вином его поминает,

да не горюет в сердце своем, что пуст карман и нет гроша в нем;

пусть пьет и веселится, а если в долг возьмет -

Господь Всесильный долг его вернет...

Он напевает, а его маленькие дети подпевают ему с радостью. Дети поют: "Как прекрасна ты..." - хвалу дню седьмому, дню отдохновения всех уставших, когда даже легендарный Самбатион, бурлящий и перекатывающий тяжеленные камни во все дни недели, успокаивается и замирает. "Река Самбатион, вечно несущаяся и торопливая" - символ исключительности народа Израилева. Подобно Самбатиону он шумно суетится всю неделю, но вот приходит Шаббат - и снисходит покой, и исчезают печаль и страдания.

Так и Шмуэль обретает отдохновение - он спокоен и весел!

II

Назавтра после "третьей трапезы" Шмуэль сидит в сгущающихся сумерках в синагоге, и голова его склоняется вниз. Со вздохами и всхлипываниями читают евреи "Блаженны непорочные в пути..." - псалом, напоминающий, что "царица Шаббат" уже собирается в путь. Закатилось солнце и сгустился мрак, лишь на дальнем небосклоне пламенеют тучи-облака, и кажется, что адское пламя отсвечивает в них; и чудится грозный возглас: "Вернуть грешников в бездну!" И вот несчастных грешников, осужденных всю неделю терпеть мучения в геенне огненной и лишь в субботу наслаждающихся прохладой снежных гор, гонят в шею, а злые духи подталкивают их и кричат с яростью: "Возвращайтесь, пропадшие души, и продолжайте гореть -каждый и купно!" Ох, как промелькнуло время отдохновения, вновь помрачнели небеса, и еврей опять видит пред собою разверстый ад, злобу, ярость и скопище злых духов...

И Шмуэль читает душераздирающим голосом: "Смой с меня стыд и позор, ибо заповеди Твои сохранил я..." "Притеснен я весьма - Боже, дай мне жить по слову Твоему..." "Душа моя постоянно в опасности, а учение Твое я не забыл..." "Многочисленны гонители и преследователи мои, а от заповедей Твоих не уклонился я..."

"Если бы не в учении Твоем мои удовольствия, - пропал бы я в бедности своей..."

...Жена же Шмуэля сидит в это время, сложив руки на груди, в своем доме. Темно в доме, лишь высокий месяц заглядывает через маленькое оконце, оставляя тоненький лучик на противоположной стене. Причудливые ночные тени скачут по комнате, нагоняя страх на сбившихся в кучку, подобно испуганным овцам, детишек, в молчании склонивших головки...

Тишина. Лишь сверчок из-под печи перекликается со своим приятелем в другом углу. Жена Шмуэля сидит, тоскующая и печальная, и, покачивая головой, напевает грустно: "Господь Авраама, Ицхака и Яакова - святая суббота уходит..." Она встает, берет спичку, чиркает ею об стенку раз, другой - напрасно! Только с третьего раза спичка гневно фыркает, и в смраде возникает синий, окутанный дымом огонек, от которого она зажигает, наконец, маленькую восковую свечу.

- Доброй недели! - говорят домашние, вздыхая: они узнают в надвигающихся буднях позабытые было и возвращающиеся страдания.

- Доброй недели! - свистящим шепотом произносит Шмуэль, потихоньку входя в квартиру. Глаза его бегают, лицо приобрело привычное унылое выражение, двигается он вяло и неохотно, какой-то шаркающей походкой. В душе у него - мрак и запустение... Час пробил, час его очередного перевоплощения - царь вновь принимает обличье бродячего пса. Но царь в нем борется изо всех сил - он не хочет перевоплощаться, он жаждет хотя бы отсрочки, возносит очи горе - может, Отец небесный сжалится над ним, может, смилостивится... И надежда эта мерцает, как мерцает свечка для "Авдалы" (молитвы, которая "отделяет" субботу от будней). Он произносит молитву над кубком: "Вот Бог спасения моего - уповаю и не страшусь...", вдыхает запах ароматных трав, чтобы поддержать слабеющую душу, выпивает вино из бокала...

Чуть ободренный, начинает он песнопения исхода субботы, и звуки эти смешиваются с горькими слезами и сладкими словами утешения: "О Могучий, Грозный, вызывающий ужас, помни о моей бедности и несчастьях... Дай мне достаточно для пропитания... Ведь Ты - моя надежда, и на спасение Твое уповаю я!"

Ох-ох, Владыка мира, на помощь Твою уповаю! Уповаю, владыка мира, на помощь Твою! (Из романа "В долине плача")

к содержанию^^

Благочестивый гаон рабби Элиягу из Вильны - благословенна память о нем! - с юных лет посвятил себя изучению Торы (рассказывают, что уже шестилетним ребенком он выказывал понимание многих тонкостей, недоступных подчас и взрослому) и еще в молодости стал вести затворническую жизнь, удовлетворялся в еде самым малым, очень мало спал, решительно отказался от всяких удовольствий. Все свое время он отдавал Учению, сидя в синагоге с утра до вечера, закутанный в талит и увенчанный тфилин. Также и ночь он обращал в день, проводя за священными книгами почти целые сутки, вновь и вновь вчитываясь в мудрые слова Торы, вникая в глубины Премудрости и исследуя тайны ее. Крупнейшие ученые и мудрецы во Израиле стремились быть поближе к этому "мудрейшему из мудрых" и приходили к его порогу как ученики, чтобы ловить из уст его слово Божье Сам же он держался очень скромно, довольствовался совсем немногим и вел в своем убогом углу более чем скромный образ жизни.

И рассказывают о нем такую историю.

Будучи еще совсем молодым, но уже достаточно известным во Израиле человеком, принял на себя благочестивый гаон страдания изгнанника. И несколько лет он скитался по городам и весям, скрывая имя свое, дабы многочисленные его почитатели и доброжелатели не отвлекали его от изучения Торы и глубоких размышлений.

Однажды - было это во время оно - пришел он в четверг вечером в маленькое местечко и решил провести там субботу. Спросил у первого встречного, где находится синагога, зашел туда и занимался всю ночь напролет. Назавтра, после утренней молитвы, когда все разошлись по домам, отворилась дверь, и вошла старушка. На краешке стола, за которым сидел незрячий старик в талите и тфилин, пробывший всю ночь в синагоге, она расстелила салфетку и поставила перед ним еду. Старик спросил

- Взгляни, пожалуйста, кто здесь еще? Всю ночь слышал я тихий голос человека, который занимался. Он незнаком мне, видно, это путник, человек ученый и богобоязненный.

- Он здесь, - ответила старушка, - сидит в углу над книгами. Выглядит он достойно, а на лице его печать чистоты и святости.

- Пригласи его позавтракать со мною! Старушка подошла к гаону и сказала.

- Рабби, мой муж - да продлятся годы его! - просит вас оказать ему честь и позавтракать с ним.

Гаон сперва отказался, опасаясь урвать от трапезы, явно недостаточной даже для самого хозяина. Однако старик тоже стал его упрашивать, говоря:

- Поверьте мне, уважаемый, что у нас, слава Богу, достаточно, чтобы самим прокормиться, и еще другим остается.

- С чего же вы живете? - спросил гаон.

- Моя старая - дай ей Бог здоровья - каждый день ходит на мельницу и берет там ничейную муку, - ответил слепой.

- То есть, как?

- С разрешения мельника она собирает то, что остается на стенках, а потом само падает С этого питаемся и мы, и те бедняки, что ежедневно приходят к нашему столу.

Гаон тотчас встал, они совершили омовение рук и сели за стол. Отведали хлеба, испеченного из отходов, затем съели по тарелке затирухи из муки с водой, прочитали застольную молитву и вернулись к своим занятиям.

Незадолго до предвечерней молитвы старик подошел к гаону и сказал:

- Рабби, пожалуйста, окажите нам честь быть с нами и есть за нашим столом в святую субботу.

- Благодарю вас за честь, - ответил гаон, - но ведь не оскудел Израиль гостеприимными людьми, и наверняка пригласит меня кто-либо. Зачем же вам урезать свою субботнюю трапезу ради меня?

- Что вы говорите! - отшатнулся старик. - Да моя старая, дай ей Бог здоровья, готовит на субботу как какая-нибудь богачка: хватает и нам, и дорогим гостям нашим.

- С чего же? - спросил гаон.

- А она по пятницам идет туда, где режут кур, и помогает хозяйкам ощипывать их. Те платят ей за это: кто дает голову, кто ножку, и так собирается у нас на субботу вдоволь мяса.

Гаон сразу же согласился.

После молитвы "Встреча субботы" гаон вместе со стариком отправился к нему домой. Вошли. В бедном жилище свет субботних свечей, на столе двенадцать малюсеньких хал, а в центре стола - бокал и маленькая бутылочка с красным вином. На всем печать чистоты и порядка. Один за другим входили гости-бедняки, знатоки Торы, приветствуя хозяев возгласом "Доброй субботы". Хозяйка, одетая в белое, отвечает им, доброжелательно улыбаясь. Потом все вместе поют вечерний субботний гимн.

Мир вам, ангелы служения, Ангелы Всевышнего, Царя над всеми царями, Святого - да благословится имя Его!

Хором освятили все вместе единственный бокал. Помыли руки, а уж для благословения на хлеб у каждого были свои две крохотные булочки. И началась трапеза, прерываемая пением гимнов, полных священных чувств и возгласов благодарности. Слепой старик сидит во главе стола, и на лице его, обрамленном сединами, - торжество и удовлетворение. Добрая хозяйка с радостью прислуживает на этой трапезе ученых и благочестивых, и все веселятся и вкушают от яств, как на царском пиру.

Веселье царило в убогом жилище в течение всей субботы. Мелодии песнопений, звуки веселья и ученые речи сменяли друг друга, и все ощущали, что дух Божий реет над ними, и наслаждение их подобно наслаждению праведников в мире грядущем.

И много лет спустя говорил гаон: "Там, в этом домике, у этих стариков, я научился умению довольствоваться малым".

к содержанию^^

Святая суббота приближалась осторожными шажками. Она еще далеко, где-то за горами, но легкие и быстрые ветерки уже доносят ее благоуханье. С радостным нетерпением высматривает ее все живое. Еще немного, и она появится, освещая все потаенным сиянием святости... Работа кипит, всякая деятельность усиливается, ускоряется. Руки и ноги как бы стали проворнее. Все уже не ходят, а бегут, не говорят, а кричат. Будни агонизируют на глазах, и перед последним издыханием собирают остатки сил, посылают последние подкрепления, как пламя свечи, которая вот-вот угаснет... еще чуть-чуть, еще немного, и будни испустят дух. Весь мир замер в ожидании. С небес, с самой выси спустились крылатые, словно ангелы, легкие белые облака. Белые, чистые, как замечтавшиеся лебеди на поверхности дремлющего моря, они застыли на голубом небосводе, подобно часовым, ожидающим смены. По склонам гор раскинулись фантастические длинные тени, и чудится, будто караваны таинственных кочевников из дальних стран и неведомых земель свернули со своего пути сюда, чтобы встретить субботу в Цфате, и теперь заполнили все прилегающие долины и межгорья, а некоторые, наиболее нетерпеливые, взобрались на вершины гор, словно темные тучи, чтобы первыми увидеть ее вот она приближается...

И - наконец-то - вот она! Она идет! Крылатые ангелы, глядящие сверху - их как ветром сдуло: понеслись в бескрайние выси сообщить радостную весть. Тотчас же невидимая рука свернула занавес будней с небесной поверхности и заменила его субботним покрывалом невиданной голубизны, чистым и сладостным, как сладостна сама суббота... На земле затихли, замерли нечистые звуки будней - то синь небесная, высокая и глубокая, поглотила, заглушила их, как ковер под ногами царицы, и простерла царственный покой, священную тишину. Где-то внизу, на горизонте, зажглась первая субботняя свеча, и тут же одна за другой загорелись свечи в окнах Цфата. И в глазах его жителей тоже зажглись огни - то "вторая душа", субботняя, выглянула из их глубины... Платье священной царицы опустилось на Цфат, и полы его растянулись по всем его улицам и переулкам, наполняя своим ароматом воздух города. Свет разливается на лицах, шаг замедляется, походка становится плавной и торжественной.

На горах вспыхнули багряные огоньки, а вершины их увенчали пурпурно-золотые короны. Не там ли останавливаются колесницы эскорта царицы Шаббат?... В сумеречном полумраке проступили и видны далеко-далеко вершины утесов. Они

кажутся зубами гигантских зверей, обагренными кровью. А может, это священные животные, что охраняют ее престол?

...Вдали, на горизонте, раскинулась светло-синяя шаль с фиолетовыми краями и светло-красными кистями: царский балдахин!.. А вокруг - шептания души большой и возвышенной, но недоступной взгляду людскому; слышен стук сердца разукрашенных гор, дыхание мира, сбросившего с себя будничные одежды...

Среди гор, в затененной долине, движется десяток белых фигур и чудится, что это души праведников, забредшие сюда по дороге в рай. То каббалисты из "Суккат Шалом" пришли сюда, чтобы встретить царицу Шаббат...

Сердце Шломо, впервые спустившегося сюда, в эту долину, было исполнено страха, смешанного с томительным ожиданием чего-то необыкновенного, чудесного. Как сладостно, и в то же время ужасно войти в соприкосновение с обнаженной душою, заглянуть в мир душ, как бы освободившихся от своих телесных оболочек! Каббалисты трепетали в возвышенном экстазе: их "субботняя душа" переполняла их и, казалось, просвечивала сквозь их тела, легкие и тщедушные. Перед этой, стоящей полукругом, с лицами, обращенными вовнутрь, группой, стоял на большом камне рабби Шломо Алкабец - весь в белом, чистый, трепетный и пламенеющий. На лице его - золотые блики, отблески Шаббат, покоящейся на вершинах гор... Он поет: "Пойдем, любимый, навстречу невесте! Встретим торжественно Шаббат!"

Он стоит, укутанный в шелка или бархат. Голос его переливчат и сладок, подобно голосу рабби Исраэля Нагары. Впрочем, разве голосом пел он? Он весь -пел! Все его тело - от кончиков пальцев ног и до волос на голове - вершило песнь. Пальцы его рук, сложенных на груди, двигались в какой-то дикой пляске, борода и развевающиеся пейсы трепетали, каждый волосок дрожал, словно туго натянутая струна. Будто какие-то скрытые источники открылись в нем, и течением своим утверждали жизнь и поэзию. То была песнь души, изнемогающей от страсти, млеющей от великой тоски по царице, которая расточала щедро милости свои и нежные поцелуи под покровом тончайшей, сотканной из света, шали... Чудилось: весь он тает, разливается и течет вместе с бурлящими в нем источниками - к ней, к любимой своей, к стопам ее...

И в то время, когда голос рабби Шломо Алкабеца возносился горе, в те заоблачные выси, где сбрасывается телесная оболочка и обнажается "поэзия молчания", Молхо непроизвольно поднял глаза свои ввысь, как бы желая увидеть душу друга своего, парящую среди золотых колесниц царицы или укутывающуюся полами ее царственного балдахина...

Голос рабби Шломо Алкабеца умолял, уговаривал, стучался, взывал и пробуждал: встань, свет мой!

- Пробудись же, пробудись, ибо свет твой восходит! Встань и воссияй!

Проснись, проснись! Произнеси песнь: слава Божья над тобою открылась!...

... Но вот погасли костры, исчезли позлащенные короны, горы укрылись мраком. Пора домой, освящать субботу над бокалом вина.

Мир вам, ангелы служения! Мир вам, ангелы Всевышнего!

к содержанию^^

По огромному помещению мастерских принудительного труда "евреев на службе германского рейха" прохаживался главный портной гетто, Шолом-Шахне, по кличкз "Острие иглы". Дирижируя деревянной портновской линейкой как заправский капельмейстер, он напевал:

И в день субботний, день субботний - шаббат...

Два ягненка, два ягненка - шаббат...

Без порока, без порока - шаббат...

Рабочие, согнувшиеся за швейными машинами, дружно подпевали, четко выдерживая ритм:

- Шаббат, шаббат, шаббат!

Вдруг Шолом-Шахно умолк, остановился посреди мастерской и голосом, в котором звучали испуг и волнение, объявил:

- Слушайте, ребятки! Когда сюда заявится этот проклятущий, смотрите мне! Чтоб машины вертелись как адские колеса, быстро и с шумом, иначе вы меня в гроб вгоните, бездельники этакие!

- Осторожнее в выражениях, Шолом-Шахно! Тем более - в присутствии нашего раввина! - Хромой синагогальный служка вскочил и, с силой отодвинув машину, сказал сердито:

- Кто разрешил тебе публично осквернять святую субботу?

- Что вы! И в мыслях у меня такого не было, - заволновался "Острие иголки". Он приблизился к старику-раввину, сидевшему за машиной в первом ряду, и сказал почтительно: - Я лишь хотел, чтобы крутили колеса машин, не вдевая нитку в иглу. Это же только для виду - чтобы обмануть этого проклятущего!

- Но ведь и это запрещено! - вновь вскинулся хромой служка. - Нельзя двигать орудия производства! Вот, пожалуйста; ребе тебе скажет.

- В случае опасности для жизни человека разрешено, даже предписано не считаться с прямым нарушением субботы, а тем более - с частным запретом, - тихо, но твердо объявил раввин.

- А я, ребе, - извиняющимся голосом продолжал Шолом-Шахно, - сам я не смогу обмануть проклятущего. Именно в субботу он всякий раз находит повод посетить нашу мастерскую, чтобы проверить, или эти еврейчики не отлынивают от работы. А как раз сегодня, в святой день, ему приспичило взять новую форму, что я для него сшил. И мне, ребе, придется у него на глазах ее утюжить. Но, поверьте мне, ребе, утюг будет холодный, клянусь вам, это только для отвода глаз...

- Раз нет другого выхода... Я верю в вас, реб Шолом-Шахно! - Раввин взглянул на портного тепло и участливо.

- Кто может сравниться с нашим ребе! - воскликнул Шолом-Шахно растроганно и поспешно занял свое место за столом в центре. Он был умиротворен, будто его, портного Шолом-Шахно, старый раввин избавил от всех его страданий. Да, все гетто завидует ему, но он-то, он-то - в чем виноват? Он - портной от рождения, от деда и прадеда, все его предки были портными. Нитку и иглу он получил в наследство от многих поколений. В молодости его обучили шить форменную одежду, а от нее лишь один шаг до офицерских мундиров. В гетто это его и выручило. Этот проклятущий, глава головорезов, помешан на форме, и это позволяет ему, Шолом-Шахно, пользоваться слабостью злодея. Тот лично назначил мастера портняжного дела, "Острие иголки," руководителем этих принудработ.

Бог свидетель, он, Шолом-Шахно, не пользуется данной ему властью во зло -наоборот, это он придумал собрать сюда "сливки общества" - раввина, двух даенов, руководителя ешивы и даже хромого служку. Он назначил их подсобными рабочими в мастерской и таким способом уберег их и от нескольких "акций", проведенных в гетто, и от многих других бед.

- Господи, помилуй, дай мне силу и сегодня пройти через это испытание! - бормочет про себя ответственный портной, гладя дрожащими пальцами новый, с иголочки, мундир, приготовленный для этого проклятущего злодея.

- Аман идет! Аман идет! - Крик заставил всех вздрогнуть.

- Встаньте, прежде чем этот проклятущий войдет, чтоб не вставать перед ним! -приказал Шолом-Щахно.

Сильный пинок распахнул дверь, и главный головорез ворвался в мастерскую.

- Доннер-веттер! Встать! - проорал он еще в дверях. Его багровую физиономию искажает гримаса, когда он видит, что все уже стоят по стойке смирно на своих рабочих местах.

- Господин комендант, вы видите, что мы не сидим сложа руки, - пытается перехватить инициативу Шолом-Шахно. Он крутит в руке холодный утюг и едва заметно улыбается.

- Не сметь смеяться! У меня евреям не до смеха! - Тут комендант срывается на визг. - Отвечай: все готово?

- Конечно, господин комендант! - Шолом-Шахно кланяется и добавляет негромко:

- С вашего разрешения я прикажу людям продолжать работу: не будем терять времени.

- Верно, паршивый еврей! А ты, однако, умен, - говорит комендант несколько спокойнее.

Взмах руки, и все швейные машины начинают вертеться в бешеном темпе. Шолом-Шахно на цыпочках подбегает к коменданту и с величайшей осторожностью натягивает на его грузное тело новый мундир.

- Когда вам, господин комендант, присвоят очередное звание, я сошью вам новый мундир, еще красивее этого, - Шолом-Шахно отступает на шаг и с восторгом смотрит на свое произведение.

- Помолчи, еврей! Откуда ты взял, что меня скоро повысят в звании?

- Это просто догадка, господин комендант. Но я полагаю, что поскольку вы так успешно справляетесь с нами, евреями, то вам полагается повышение, - говорит Шолом-Шахно, сохраняя на лице выражение абсолютной серьезности.

- Ха-ха, паршивый еврей, ты хитер! Правильно угадал! - комендант самодовольно хохочет.

А мундир тем временем подправлен и застегнут на все пуговицы. Даже комендант, при всей своей злобной тупости, не может скрыть своего удовлетворения.

- Иди-ка сюда! - приказывает он и впивается в портного испытывающим взглядом. Внезапно он взрывается гневом.

- Говори правду, мерзавец! Разве ты еврей? Никогда не поверю!

- Истинно еврей, господин комендант. Такой же, как все. Рабочие вам это подтвердят.

- Нет, ты не еврей! Еврей не может сделать такой отличной работы! Я знаю, что все евреи - воры, торгаши, обманщики и эксплуататоры! - заорал злодей и внезапно сорвал повязку с рукава портного.

- Нет, ты не еврей! Ты мастер своего дела, а не еврей! Разве могут эти, твои рабочие, сделать такую работу? - злодей повернулся и зло оглядел евреев, согнувшихся над колесами швейных машин.

Шолом-Шахно почуял, что атмосфера сгущается, и поспешил вмешаться.

- Извините, господин комендант, я хотел бы только знать, курите ли вы?

- Не лезь, еврей! Какова наглость! Может, ты рассчитываешь, что я угощу тебя сигаретой? Поосторожнее, поганый еврей!

- Нет, господин комендант, это невозможно. Как я мог бы даже подумать о сигарете, если у нас, евреев, сегодня суббота, - пробормотал Шолом-Шахно и быстро вынул из ящика стола сверкающий золотом портсигар.

- Простите мою смелость, господин комендант, но я подумал, что к вашему новому мундиру очень пойдет этот портсигар.

- Нет, ты не глуп, паршивый еврей! - комендант жадно потянул портсигар к себе и быстро сунул его в карман.

- Кончено! Убирайся! У меня больше нет времени! - теперь комендант торопился, ему хотелось наедине рассмотреть вещь. Судя по всему, штука дорогая.

- Данке шен, господин комендант! - "Острие иголки" проводил его до дверей.

- Ну, слава Богу, пронесло! - Шолом-Шахно глубоко вздохнул и негромко запел:

- И в день субботний - шаббат, шаббат, шаббат...

- Шаббат, шаббат, шаббат! - в такт субботнему напеву стучали колеса...

к содержанию^^

В центре всех наших праздников и знаменательных дней стоит Шаббат, день покоя, повторяющийся еженедельно. Шаббат укрепляет и поддерживает нашу религиозную жизнь, исполнение заповедей, связанных с этим днем, - верховный закон, закон всех законов.

С приходом Шаббат жилище .последнего бедняка превращается в праздничный чертог. Все, напоминающее о буднях, убирается и устраняется. Приготовления к священному дню покоя начинаются заблаговременно с тем, чтобы все было готово еще днем, до наступления вечернего торжества. Особая тщательность, с которой это делается, и подробно разработанные правила, устанавливающие церемониал этого праздничного дня, привели к тому, что люди не только принаряжаются сами и украшают свой дом, но и пользуются для этого специально изготовленными вещами. Эти предметы призваны засвидетельствовать праздничную специфику этого дня, и употребление их освящено Шаббат, потому они не смешиваются с предметами, употребляемыми в будни.

Наши знания о культовых предметах не охватывают далекое прошлое. От античных времен и средневековья не сохранилось ничего. Лишь с XVI века начинают попадаться отдельные предметы. Конечно, кое-какое представление могут дать древние иллюстрированные рукописи. Однако только сами предметы (а никак не изображения) позволяют изучить вопрос, опираясь на твердую почву фактов.

Следует различать две группы предметов культа: предметы, употребляемые в синагоге, и предметы домашнего пользования. Синагогальные предметы, в основном, предназначены для украшения свитков Торы - в этом их отличие от субботних предметов, употребляемых дома: этих предметов много, они разнообразны по составу и назначению. Все это свидетельствует, что в общем ритуале субботы большое значение придавалось дому, что в основе своей праздничные обычаи были направлены на торжества именно в семейном кругу.

Хотя "встреча Шаббат", как и других праздников, совершалась в синагоге, но завершающим этапом освящения Шаббат являлся "Киддуш", произносимый главой семьи дома, за столом, накрытым и украшенным по случаю праздника. Равным образом и после утренней молитвы семейная трапеза открывается чтением "Киддуш", а исход праздника отмечается благословением "Авдала" (отделяющим Шаббат от будней), произносимым опять-таки в семейном кругу.

И подготовка к празднику осуществляется, в основном, хозяйкой дома, которая готовит праздничные яства и украшает дом и стол. Кроме того, на нее же возложена обязанность освятить дом зажиганием субботних свечей, сопровождаемым соответствующим благословением. Далее церемонии освящения переходят к хозяину.

Среди предметов, которые использовались при подготовке к празднику, мы находим и такие сосуды, которые употреблялись исключительно в Шаббат. Поскольку приготовление пиши на огне в Шаббат запрещено, все блюда по необходимости готовились еще в пятницу, после чего их - обычно в специальных горшках - помещали в печь, чтобы они оставались теплыми (само собой разумеется, что огня в печи не было, и тепло сохранялось лишь от раскаленных стенок). Доказательством тому, что подобные горшки применялись только в этих целях, служит хотя бы находившийся в Бреславльском (Вроцлавском) музее глиняный глазурованный горшок с надписью на еврейском языке по окружности. Ранее он хранился в известной коллекции Фигдора в Вене. Специальные глиняные корыта (квашни) употреблялись также и для замешивания теста для выпечки субботних хал. Вино для "Киддуша" хранилось в красивых бутылях или кувшинах.

Подлинным украшением еврейского жилища издавна считались подсвечники, из них, как минимум, два устанавливались и освещали празднично украшенный стол. Освещение придает дополнительные краски праздничному торжеству, и потому каждый истинный сын Исраэля старался, насколько возможно, увеличить его блеск.

Сохранились - начиная примерно с периода барокко - великолепные подсвечники из серебра, меди, латуни и бронзы, хотя попадаются и оловянные. Обычно они отделаны разнообразными украшениями, и мы, видимо, имеем основания утверждать, что в странах Европы существовала традиционная форма подобных светильников. Как правило, они имеют широкое основание и высокий ствол, линия которого прерывается дугообразным утолщением, зачастую украшаемым искусно сделанным бутоном. Кроме того, встречаются и широкие подставки, предохраняющие стол от оплывающих свечей. Видимо, наиболее древним известным нам подсвечником (романского стиля) является гот, который находится в Ленинградском этнографическом музее.

Начиная с XVII в. входят в употребление светильники, в которых от центрального ствола отходят два, три, а то четыре или пять стеблей - так называемые "краковские светильники". Скорее всего мы имеем дело с постоянно повторяющейся формой, впервые изготовленной в Кракове. Эти светильники, изготовляемые обычно из меди, украшались фигурами зверей и увенчивались польским (одноглавым) или русским (двуглавым) орлом.

В Италии еще в XIX столетии встречались масляные светильники с пятью, семью или девятью резервуарами для масла и с центральным, высоким и тонким стволом и ушком наверху. Как правило, к такому светильнику прикреплялась цепочка, на которую вешали щипцы для снятия нагара и другие принадлежности.

В прошлом были весьма распространены также масляные люстры, подвешиваемые к потолку над столом. Обычно подобные светильники навешивали на шест с зубьями, как у пилы, и это позволяло изменять высоту подвешиваемой люстры, поднимать и опускать ее. К цилиндру подвешивался резервуар для масла, в верхней

части которого были проделаны шесть отверстий в виде звездочек для фитилей, а под резервуаром помещали чашку для стекающего масла. В верхней части цилиндра дополнительно крепили гнезда для свечей, зачастую - в несколько ярусов. Встречаются люстры с резными украшениями или барельефами, изготовленными из серебра, латуни или меди и имеющими вид животных или цветов; по их оригинальной форме ясно, что они представляют собою определенный и известный тип еврейских субботних светильников. Нет точных сведений, где и когда впервые появились светильники подобного типа. Как видно, изготовляли их на юго-западе Германии, т.к. эти изделия было принято называть "мецкие" или "фюртские" - надо полагать, города Мец и Фюрст славились изготовлением таких люстр.

...После того, как хозяйка зажгла свечи на столе и дом наполнился сверканием субботних огней, из синагоги возвращается глава семьи, благословляет детей и освящает Шаббат, произнося "Киддуш". На столе лежат субботние халы, покрытые покрывалом, рядом с ними - нож, который употребляется только для разрезания хал. Хозяин наливает вино, берет в руки кубок и читает благословения "Киддуш".

Все эти предметы: покрывало, нож для хал и - в особенности - кубок для вина, как правило, имеют художественную отделку. Так, на покрывале обычно вышивают или вырисовывают благословения "Киддуш", обрамленные рисунками и орнаментом, связанными с праздником. Нож (его рукоятка или лезвие) украшен художественной резьбой.

И все-таки самым популярным культовым предметом домашнего обихода является кубок или, вернее, кубки, ибо часто в доме есть отдельный бокал для "Киддуш", другой - для "Авдалы" и отдельный - для пасхального "Седера", есть, наконец, и кубок для свадебных торжеств и для торжеств обрезания. В каждом доме есть бокал для "Киддуш" в праздники и Шаббат, мастера отделывают его с особой любовью.

Кубок для "Киддуш" изготовляли из разных материалов, чаще всего - из серебра или золоченного серебра, но ценился он так, как если бы был из чистого золота. Впрочем, встречаются бокалы для "Киддуш", изготовленные и из художественного стекла или из отшлифованной горной породы, так называемой "яри-медянки". Обычно такой кубок покрыт резьбой, украшен символическими рисунками, надписями или орнаментами. Старинные кубки чрезвычайно редки.

В качестве надписей используются либо библейские стихи (например "... И был вечер, и было утро - день шестой" или "И завершились небо и земля и все их воинство") , либо просто слово "Киддуш" или "Шаббат". Встречаются бокалы без ножки и бокалы на ножке, исполненные в различных стилях, иногда похожие на кубки, из которых пили на балах и торжественных трапезах. Порой форма их романская или готическая, но чаще всего выполнена в стиле барокко. Нередко встречаются кубки XVII в. с резьбой в виде цветов и плодов. Обычно на них выгравировано имя владельца или посвящение.

Иногда для кубка изготовляли специальную подставочку-подносик, на которую наносили не только орнамент в виде плодов и цветов, но и рисунок: чтение "Киддуш" или стол, накрытый к субботней трапезе. Бывало, что на этом подносике гравировали слова благословений, произносимых во время "Киддуш". Подобный кубок для пасхального "Седера", изготовленный в Анконе в 1616 году, находился в музее Берзона в Варшаве.

Известно, что если начало празднества Шаббат знаменуется чтением "Киддуш", то его окончание - чтением "Авдалы". При этом употребляются три предмета: бокал для вина, специальная свеча и коробочка для пряностей. Чаще всего для "Авдалы" служит тот же кубок, что и для "Киддуш", но бывают и бокалы, предназначенные именно для "Авдалы", в частности, специальные подставочки, на которых изображена церемония "Авдалы" или благословения, которые при этом произносятся, или пожелание: "Доброй недели, доброго года", которыми обмениваются после завершения "Авдалы".

Одна из любимых принадлежностей культа - шкатулка для благовоний. Она использовалась иногда для украшения дома и существовала в многочисленных и разнообразных вариациях. Пожалуй, никакая другая принадлежность не возбуждала в такой степени фантазию еврейских мастеров, побуждая их искать самые различные формы изделия и технику украшения.

В простейшем случае шкатулка делалась из олова, латуни, меди или дерева. Но еще в древности для этой цели стали использовать серебро, золото, шлифованное стекло и другие ценные материалы. К сожалению, дошедшие до нас шкатулки изготовлены не раньше XVII века. Самой старой считается маленькая башенка, хранящаяся в парижском музее "Клюни" и датируемая обьино XVI в. Однако в действительности она, видимо, не древнее той, что находится в синагоге в Анконе.

Самая ранняя дата, которую мы встречаем, вырезана на маленькой башенке, принадлежащей синагоге во Фридберге, - 1651. Эта, как и другие аналогичные шкатулки, имеет вид башенки ратуши или замка. Многие шкатулки украшены изображением людей, флажков, маленьких колокольчиков. Очень часто шкатулки выполнены филигранью по серебру.

Шкатулки, предназначенные для дома, тоже имеют самую разнообразную форму. Чаще всего они имеют вид цветов, реже - яблок и груш. Крышки некоторых шкатулок снабжены украшениями из серебра, золота и слоновой кости.

Первым художником, взявшим для своих произведений еврейскую тему, был Мориц Оппенгейм. Серия его работ "Картины из жизни еврейской семьи" привлекла такое внимание, что один франкфуртский книгоиздатель сделал их фотокопии и издал в виде буклета в 1865 году. В течение нескольких лет это издание разошлось в огромном числе экземпляров, и Оппенгейм приобрел исключительную популярность.

Пять картин этой серии посвящены субботе. "Начало субботы". Комната празднично украшена, накрыт стол, хозяйка дома произносит благословение над свечами, хозяин с маленьким сыном собирается в синагогу. Вторая картина - возвращение из синагоги. Отец входит в комнату и благославляет бросившихся к нему навстречу дочерей. Третья картина носит название "Субботний отдых". Семья сидит перед домом, наслаждаясь покоем. Все вокруг проникнуто тишиной и покоем, дремлет даже котенок. Следующая картина посвящена послеполуденным часам

субботы. Члены семьи, закончив трапезу, все еще сидят у стола Наконец, последняя, заключительная - "Авдала". Актеры субботнего сюжета - это наиболее подходящее название для персонажей картины - слишком близки к идеалу позы и жесты строго отмерены и излишне точны. Им явно не хватает естественности.

И все-таки Оппенгейму удалось передать прелесть еврейского быта, заинтересовать им тех, кто был далек от еврейства. Тема стала модной. Ее использовали в своих работах и многие другие художники. Но картины Оппенгейма по-прежнему пользовались исключительным успехом. Особенно ценили их в Польше. Там с них делали копии - как правило плохие - и распространяли в огромных количествах.

С художественной точки зрения, наиболее интересна, пожалуй, картина Шмуэля Гиршенберга "В субботу после полудня". На ней - три поколения одной семьи, собравшиеся у постели умирающей матери. Картина интересна и своей композицией, и выразительностью конкретных характеристик, и силой скорби.

Новые выразительные приемы использовал Борис Шац в изображении начала и конца субботы. Казалось бы, обычный сюжет женщина протянула руки к свечам, произнося благословение. Но все внимание художника отдано рукам - они выделяются - и лицу, предельно сосредоточенному.

А вот лицо старика, держащего в руке бокал. Впечатление такое, что голова старика раскачивается, выражая покорность воле Всевышнего И в том, и в другом случае художник отказался от всего лишнего, сосредоточив внимание на главном.

Новые приемы выразительности позволили художнику наиболее полно раскрыть себя. И кисть, и резец подчинены ему, и работает он поразительно свободно", раскованно. Именно поэтому происходит чудо: картина перестает быть просто результатом работы, она становится событием духовной жизни.

Произведения Шаца трудно описать, их воздействие никак не исчерпывается содержанием, внешними приметами быта.

Более того. И люди, и те или иные стороны жизни приобретают значение символа. Не так уж важно, видел ли художник это событие или вообразил его, в любом случае оно вырастает в обобщение, в понимание чего-то такого, что можно постичь лишь интуитивным талантом художника...

Иные средства использует в своем творчестве Йосеф Израэльс. Одна из его гравюр посвящена "Киддушу". Как же изображает его художник и что именно он изображает? Человек просто держит в правой руке бокал, в левой - молитвенник. И это все. Больше он ничего, кажется, и не хочет сказать в своей гравюре. Человека мы видим чуть сзади и сбоку, лицо его едва обозначено. Главное в нем выражено позой, ритм души задан движением. Все остальное - особое, сосредоточенно праздничное, приподнятое настроение, которое владеет "этим человеком, - мы легко домысливаем.

Сходные средства использовал Герман Штрук в своей литографии. Все окружающее - стол со свечами, халы, прикрытые скатертью, и т. д. - дано лишь намеком, как бы между прочим. Все внимание художника, все его великолепное мастерство отдано тому, как совершается "Авдала". При этом мы испытываем то же чувство, что испытывает человек, творящий "Авдалу". Но в чисто зрительном плане к прямому восприятию добавляется момент, усиливающий художественное воздействие картины, - освещение. Всего лишь одна свеча "Авдалы" излучает свет, но она освещает лицо человека, каждой своей черточкой свидетельствующее о внутренней сосредоточенности.

Приведенные примеры достаточно ясно демонстрируют глубокое различие между старыми и современными творческими методами. Современное искусство -это прежде всего искусство передачи глубоких внутренних переживаний, а не рассказ, лекция или описание. Иной раз довольно линии, штриха, сочетания цветов, чтобы передать ту или иную конкретную ситуацию. Игра света и тени, светлых и темных тонов создает неповторимое впечатление. Цвет приобретает поразительную живописность, становится содержательным.

В иной манере написаны миниатюры Йосефа Будко. Его работы символически передают главную идею еврейских праздников Так, горящая свеча символизирует Йом-Кипур. Развернутый свиток Торы - Симхат-Тору Сущность субботы художник передал, изобразив два маленьких листика начало субботы и ее исход. В пятницу, ближе к вечеру, дом и все, что его окружает, превращается в зачарованный сад, где все цветет, деревья отягощены плодами, птицы поют и щебечут. А на следующий день, когда суббота кончилась и близится ночь, когда окончена вечерняя молитва, - мечта улетает, земля нема и пустынна. Ветви деревьев - совсем недавно, в субботу, покрытые зеленой листвой, гнущиеся от тяжести плодов, - эти ветви теперь тоскливо застыли во мраке, подобно скрюченным пальцам. В этот час из дома незаметно выходит странник с котомкой на плече, чтобы отправиться в далекий и трудный путь - до следующей субботы.

Ту же идею веселья, цветения всего сущего - как средство передачи особого состояния духа в субботу - Будко воплотил и иным способом. Резьба по дереву, выполненная им для Книги псалмов, обрамляет чудесной по красоте рамкой псалом 95, произносимый перед наступлением субботы. Слова же "Идите, воспоем Господу, возликуем перед скалою спасения нашего" окружены цветущим кустом.

В другой работе Будко (тоже резьба по дереву) изображена субботняя ночь. Муж с женой сидят у накрытого стола, трепетным пламенем играют свечи. Еще на одной картине - субботний отдых. Муж с женой просто читают книгу. Но какие у них лица! Книга возвышает и утончает их души Символичность, стремление не столько изобразить человека, сколько передать его настроение - отличительная особенность произведений Будко.

Яаков Штейнхардт в своем творчестве гораздо реалистичнее, но одновременно - и эмоциональнее. Он тяготеет к мистике, ко всему будоражащему душу. Если Будко - лирический поэт, в чьем творчестве сильны элементы чистой поэзии, то Штейнхардт - скорее поэт драматический, в творчестве которого выражены (хотя обычно и глубоко запрятаны) чувства сильные, резкие, напряженные. При этом оба они работают в основном в черно-белой тональности. И оба по праву считаются крупнейшими еврейскими графиками.

Продолжая сравнение, можно заметить, что двух этих художников отличают не только разные изобразительные средства, но и сам взгляд на мир. Мир Штейнхардта - это мир повседневности, тяжелой и скорбной еврейской жизни, окутанной вечным мраком истории. Гравюры Штейнхардта не случайно исполнены в гнетущих темных тонах. Одна из наиболее известных его картин "Возвращение из синагоги" передает всю трагичность еврейского галута. Трагичность, от которой щемит душу. Все убого вокруг - невзрачное местечко, маленькие шаткие домишки. И сама синагога такая же - приземистое мрачное здание. Молитва субботней ночи закончена, и усталые мужчины бредут домой, поеживаясь от холода ненастной осенней ночи.

Они идут из синагоги молча, каждый погружен в свои мысли, в свои заботы. Даже день субботний не может поднять дух этих людей. Слишком они подавлены и угнетены, чтобы ощутить радость. Суббота для них - не праздник, а только священная обязанность, служение Богу. Ради него они вынуждены прервать ежедневный тяжелый труд, едва обеспечивающий им кусок хлеба, постоянную и тягостную борьбу за существование.

Лишь в ту минуту, когда сила молитвы возносит их над этой земной скудностью, их угнетенные души пробуждаются. В молитве они обретают не просто утешение, но и веру в лучшее будущее. Мечты, любовь, счастье - все это они находят в молитве. Центральный момент субботней службы - вынос свитка Торы - способен вызвать у них даже восторг.

Но - ненадолго. Слишком сильна тягостная пелена будней - хилые домишки, вечная нищета, безрадостный труд на чужой земле. Галут...

 к содержанию^^  << назад